Неточные совпадения
— Наша
страна, наша прекрасная Франция, беззаветно любимая нами, служит делу освобождения человечества. Но надо помнить, что
свобода достигается борьбой…
И в других
странах можно найти все противоположности, но только в России тезис оборачивается антитезисом, бюрократическая государственность рождается из анархизма, рабство рождается из
свободы, крайний национализм из сверхнационализма.
Национален в России именно ее сверхнационализм, ее
свобода от национализма; в этом самобытна Россия и не похожа ни на одну
страну мира.
В мещанской Франции, богатой, устроившейся и самодовольной, нельзя уже было узнать
страны Жанны д’Арк и Наполеона, великой революции и великих исканий
свободы.
Россия —
страна бытовой
свободы, неведомой передовым народам Запада, закрепощенным мещанскими нормами.
Русская народная жизнь с ее мистическими сектами, и русская литература, и русская мысль, и жуткая судьба русских писателей, и судьба русской интеллигенции, оторвавшейся от почвы и в то же время столь характерно национальной, все, все дает нам право утверждать тот тезис, что Россия —
страна бесконечной
свободы и духовных далей,
страна странников, скитальцев и искателей,
страна мятежная и жуткая в своей стихийности, в своем народном дионисизме, не желающем знать формы.
Россия —
страна безграничной
свободы духа,
страна странничества и искания Божьей правды.
Он много работал для установления мира в Европе, для сближения интеллигенции всех
стран, для торжества духа терпимости и
свободы.
"Понеже — например — из практики других
стран явствует, что
свобода книгопечатания, в рассуждении смягчения нравов, а такожде приумножения полезных промыслов и художеств, зело великие пользы приносит, и хотя генерал-маёр Отчаянный таковой отрицает, но без рассудка.
Тебя давит потолок — мечтай о высоких палатах; тебе мало свету — воображай залитую солнцем
страну; тебя пробирает цыганская дрожь — лети на благословенный юг; ты заключен в четырех стенах, как мышь в мышеловке, — мечтай о
свободе, и так далее.
Так пленник бедный мой уныло,
Хоть сам под бременем оков,
Смотрел на гибель казаков.
Когда ж полночное светило
Восходит, близ забора он
Лежит в ауле — тихий сон
Лишь редко очи закрывает.
С товарищами — вспоминает
О милой той родной
стране;
Грустит; но больше чем оне…
Оставив там залог прелестный,
Свободу, счастье, что любил;
Пустился он в край неизвестный,
И… всё в краю том погубил.
Сашка сам, без приглашения, играл им «Rule Britannia» [«Правь, Британия» (англ.).]. Должно быть, сознание того, что они сейчас находятся в
стране, отягощенной вечным рабством, придавало особенно гордую торжественность этому гимну английской
свободы. И когда они пели, стоя, с обнаженными головами, последние великолепные слова...
Но уже близились пестрые, переменчивые, бурные времена. Однажды вечером весь город загудел, заволновался, точно встревоженный набатом, и в необычный час на улицах стало черно от народа. Маленькие белые листки ходили по рукам вместе с чудесным словом: «
свобода», которое в этот вечер без числа повторяла вся необъятная, доверчивая
страна.
«Торговля бежит от притеснений и царствует там, где она свободна; но
свобода не есть самовластие торгующих в
странах вольных: например, в Англии они всего более ограничены законами [О
свободе торговой можно сказать то же, что о
свободе политической: она состоит не в воле делать все полезное одному человеку, а воле делать все не вредное обществу.]; но законы сии имеют единственною целию общее благо торговли, и купечество в Англии процветает (317–322)».
Мечты любви умчались, как туман.
Свобода стала ей всего дороже.
Обманом сердце платит за обман
(Я так слыхал, и вы слыхали тоже).
В ее лице характер южных
странИзображался резко. Не наемный
Огонь горел в очах; без цели, томно,
Покрыты светлой влагой, иногда
Они блуждали, как порой звезда
По небесам блуждает, — и, конечно,
Был это знак тоски немой, сердечной.
Право, если бы не было свободной и гордой Англии, «этого алмаза, оправленного в серебро морей», как называет ее Шекспир, если б Швейцария, как Петр, убоявшись кесаря, отреклась от своего начала, если б Пиэмонт, эта уцелевшая ветка Италии, это последнее убежище
свободы, загнанной за Альпы и не перешедшей Апеннины, если б и они увлеклись примером соседей, если б и эти три
страны заразились мертвящим духом, веющим из Парижа и Вены, — можно было бы подумать, что консерваторам уже удалось довести старый мир до конечного разложения, что во Франции и Германии уже наступили времена варварства.
А между тем это совершается во всех
странах со всеми людьми всякий день, — совершается то, что несколько людей властвуют над ста тысячами деревень и лишают их
свободы; кто бы поверил этому, если бы только слышал, а не видел это.
Наша литература пренебрегла или проглядела этот факт. Ей было не до того: она задавала сама себе «вселенскую смазь» и «загибала салазки», по выражению автора «Очерков бурсы»; один только «Колокол» вопиял о незаконности и преступности нашего немецки-казарменного и татарски-благодетельного обладания несчастною
страною, полною таких светлых воспоминаний вольнолюбивой, республиканской старины, полною стремлений к свету,
свободе, цивилизации, в которой она далеко превзошла наше московско-татарское варварство.
Состав депутатов дышал злостью реакции обезумевших от страха"буржуев". Гамбетта был как бы в"безвестном отсутствии", не желая рисковать возвращением. Слова"республиканская
свобода"отзывались горькой иронией, и для каждого ясно было то, что до тех пор, пока
страна не придет в себя, ей нужен такой хитроумный старик, как автор"Истории Консульства и Империи".
В
стране самодержавной монархии, не привыкшей к правам и
свободам гражданина, легче осуществить диктатуру пролетариата, чем в западных демократиях.
Он ответил: «В этой
стране нет
свободы».
В
стране, где существует полная
свобода печати и где каждый может критиковать в ней всякое неправильное действие правительства и его органов, Николаю Герасимовичу было далеко не дурно заручиться защитником, имеющим голос и влияние в либеральной прессе и могущим всегда громить правительство и возмущаться его неправильными действиями относительно его клиента.
Революционное насилие над
свободой мысли и слова по существу несет в себе семя контрреволюции, оно есть наследие старого мракобесия и не может быть терпимо в свободной
стране.